"Я мысленно вхожу в ваш кабинет..." Продолжение

Продолжение. Начало: "Я мысленно вхожу в ваш кабинет..."

"Моему дорогому Максу"

Поэта Максимилиана Волошина и Рашель Хин-Гольдовскую связывали теплые дружеские отношения. В письмах, дневниковых записях, посвящениях на книгах Рашель называла Волошина "милым". На книгах она писала: "всех любящий", с которым "так легко говорится" об "ушедших друзьях".
Ей Волошин к наступающему новому 1914 г. выслал обещанное стихотворное обращение "Я мысленно вхожу в Ваш кабинет..."

Говоря о данном посвящении, нельзя не упомянуть о том, что М.Волошин предполагал написать такие стихи, "которые не были и не будут нигде напечатаны".
Однако они были не только напечатаны, причем еще при жизни поэта в журнале "Русская мысль", но и положены на музыку в 70-х годах XX века Давидом Тухмановым. Произведение на стихи Волошина было включено в рок-сюиту композитора под названием "По волне моей памяти".

Рашель умерла в 1928 г. и в одном из писем М.Волошин признавался в том, что со смертью старого друга "порывается живая связь с классическим расцветом русской литературы", "духовная и культурная преемственность, которую она так одиноко поддерживала последние годы".

Литературовед И.Палаш нашел в иностранном отделе библиотеки М.Волошина в доме-музее в Коктебеле в Крыму книгу – томик стихов французского поэта и драматурга Жана-Батиста-Луи Грессе 1765 года издания. Книга эта уникальна. Известно только 13 библиотек мира, где имеется это издание. Среди них нет библиотек стран СНГ.

На шмуцтитуле (добавочный титул в старопечатных книгах, помещенный перед титульным листом для предохранения его от загрязнения и порчи) написано: "Моему дорогому Максу всегда юношеские воспоминания о прошлом. Р.Г. Москва, 19 IV/27".

Кто же скрывается за инициалами "Р.Г."? И.Палаш считает, что это Рашель Мироновна Хин-Гольдовская, которая подарила эту уникальную книгу своему другу.

"С решительными, дерзкими до нахальства манерами"

Мы знаем хрестоматийный образ известной поэтессы Марины Цветаевой. Наша землячка Р.Хин-Голдовская знала ее несколько иной. Рашель познакомилась с Мариной Цветаевой через М.Волошина 18 февраля 1913 г.

Как видно из воспоминаний, Рашель встречалась с Мариной и ее родственниками: "Они живут все на одной квартире, которую сами окрестили именем: "обормотник"… Выбросили за борт все "условности", т.е. всякий порядок, всякую дисциплину… Все любуются друг другом, собой, все на "ты". Брат Эфрон, Сергей, в 16 лет женился на 17-летней поэтессе Марине Цветаевой (очень красивая особа, с решительными, дерзкими до нахальства манерами); сестра этой Марины, 15-летняя гимназистка, вышла замуж за 15-летнего же гимназиста, кажется, третьеклассника, но зато пьяницу первоклассного. Этот супружеский "детский сад" обзавелся потомством – у Марины девочка, у Аси – не знаю кто.

Марина, богатая и жадная, вообще, несмотря на поэзию, – баба кулак! Муж ее – красивый, несчастный мальчик Сережа – туберкулезный, чахоточный…"
Летом 1914 г. М.Цветаева и ее семья поселились в доме Гольдовских. Рашель вспоминала: "…Дом сразу обратился в хлев. Когда дворник попросил паспорт, Марина ответила: “Мы его забыли на даче”, – и по телефону пожаловалась Миле на "приставанье" дворника. Миля сказал, что в Москве – забастовки и полиция может нас подвергнуть за держание беспаспортных 500 руб. штрафу. Марина гордо ответила: “Я тогда сама заплачу!” Миля возразил, что за это, кроме штрафа, домовладельцу грозит тюрьма. Поэтесса не смутилась и ответила: “Бог милостив, не посадят!.."

Те, кто изучал жизнь и творчество Цветаевой, знает, что для нее было характерно неприятие любых устоявшихся социальных ролей и демонстративное "бунтарство".

"Анатолий Федорович очень любил нашу скромную усадьбу…"

Рашель и ее муж хорошо знали князя Александра Ивановича Урусова – русского юриста, адвоката, выдающегося судебного оратора.

О нем Рашель написала воспоминание "Памяти князя А.И.Урусова", где дала характеристику его личности и литературным интересам.
А.И.Урусов написал письмо Анатолию Федоровичу Кони, известному  адвокату и юристу, о том, что Рашель хочет с ним встретиться. И встреча состоялась.
Вот как Рашель это описывает описывает :"…Я знала Кони, как знала его вся русская интеллигенция моей эпохи: знаменитый оратор, председатель Петербургского суда, пострадавший за Веру Засулич, автор книги "Судебные речи", которой все зачитывались... Я даже видела его раза два случайно, но так мимолетно, что не помнила его лица... И вот я еду к нему вроде как с "наказом" от его университетского товарища и друга… Было от чего волноваться…

Меня встретил в приемной человек небольшого роста, худой, державшийся очень прямо, с бледным, строгим лицом, уже тогда изрезанным характерными морщинами, с внимательным взглядом умных, холодных глаз. Одет он был в аккуратный коричневый сюртук, шею облегал аккуратный стоячий воротничок и тонкий черный галстук бантиком, блестящие манжеты с матовыми запонками, блестящие ботинки... Все такое чистенькое, аккуратное... "Какой чиновник", – подумала я.

"Пойдемте ко мне в кабинет, там удобнее беседовать, – сказал Анатолий Федорович усталым, мягким, удивительно приятным, простым голосом...

Кабинет говорил за хозяина. Книги в шкафах, книги на полках, книги на столах, портреты с длинными автографами, несколько картин, альбомы, юбилейные подношения, большой письменный стол, диван.

...Он опять заговорил. Я слушала и думала только об одном, чтобы он не умолкал. Это была не речь, не беседа, а мастерская импровизация. Передо мной, точно в живой панораме, проходила русская жизнь, русские судьбы, русская ширь и русская теснота, наше сумбурное богатство и наша дикая нищета, наша несравненная литература и варварское невежество, изысканный аристократизм и пошлое самодовольство так называемого общества…

Из разных углов вдруг забили часы. Я вздрогнула.

Анатолий Федорович засмеялся. "Испугались? У меня несколько часов, и они бьют разом. Я слежу, чтобы они не расходились... Это моя маленькая мания..."

А это на вас не наводит тоску, Анатолий Федорович?
Нет.
– Я люблю слушать "шаги времени"...

Так началось мое знакомство с Анатолием Федоровичем, знакомство, перешедшее в дружбу, выдержавшую все, а порой довольно тяжелые "шаги времени".

“Анатолий Федорович знал лично почти всех "отцов" нашей новой литературы. Мальчиком он видал Некрасова в доме своих родителей еще во времена "Пантеона"…

…Чехова он ставил необычайно высоко и страшно негодовал на петербургскую публику и Александрийский театр за провал "Чайки"... "Актеры ничего не поняли, – писал он мне, – они не сумели даже подойти к этому великолепному произведению, в котором отразился весь трагизм русского сумбура".

…С большим интересом и симпатией к его оригинальной личности Кони встретил появление Горького, но гораздо холоднее отнесся к его творчеству... Его смущала дерзкая, самодовлеющая декламация горьковских бунтарей. "Какая разница с Достоевским, – вздыхал он. – Достоевский упавшему в пропасть человеку говорит: "Взгляни на небо, ты можешь подняться!.." А босяк Горького говорит: "Взгляни на небо и плюнь!.."

Кони оставил нам целую галерею незабвенных портретов. Достоевский, Некрасов, Тургенев, Гончаров, Владимир Соловьев, Писемский и т.д. оживают под его пером всегда с неожиданной стороны…"

Далее  Рашель вспоминала, что "Анатолий Федорович очень любил нашу скромную усадьбу в Тверской губернии. У него было три деревенских "причала": Ясная Поляна, которую он называл "дезинфекцией души от Петербурга", величественный "Караул" Б.Н.Чичерина, который утешал его своим высокоевропейским укладом, и наше маленькое Катино, куда он приезжал, как к себе домой.

Он проводил у нас – в продолжение длинного ряда лет – рождественские праздники, раннюю весну в пасху. Наезжал и летом, и осенью, иной раз всего на три-четыре дня, чтобы "передохнуть".

Его приезды всегда были радостью не только для нас, но и для наших соседей…

Как Анатолий Федорович отнесся к революции? Он принял ее как закономерное следствие затянувшейся войны, вскрывшей истлевшие устои, на которых держался импозантный фасад бывшей Российской империи.

Кони не был революционером. Он был философ-гуманист. Человеческую личность считал величайшей ценностью... Среди ужасов гражданской войны, под обвалом векового строя, в разгар голода, в хаосе братоубийственной ненависти этот бывший сенатор, а теперь больной старик, со сломанной ногой, на двух костыльках, появился перед только что вышедшей на свет аудиторией, настороженной и недоверчивой. Чему же он стал ее учить? Он стал ей рассказывать о том, что такое "этика общежития"... Его приняли вначале с осторожностью, отдаленно, а затем все ближе и дружелюбнее. Талисман, пленявший былую молодежь, пленил ему и новую. Этот талисман - неистребимая вера в жизнь, какие бы она ни принимала формы”.

***
В заключении следует согласиться с мнением Льва Бердникова, что наша землячка  Рашель Хин-Гольдовская (русско-еврейская писательница, яркий драматург и блистательная мемуаристка) достойна серьезного монографического исследования.

Хорошо было бы переиздать ее произведения.

Владимир Лившиц