Уваход
Наша зямлячка Рашэль Хін-Гaльдоўская, якая нарадзілася ў 1863 годзе ў Горках, была пісьменніцай, драматургам, мемуарысткай, сябрам Усерасійскага Саюза пісьменнікаў і Таварыства аматараў рускай славеснасці Маскоўскага ўніверсітэта. У 2013 годзе на сайце horki.info быў размешчаны матэрыял пра яе жыццё i творчасць: "Я мысленно вхожу в ваш кабинет..." Сёння мы раскажам пра яе сяброўства з рускім пісьменнікам Іванам Сяргеевічам Тургеневым.
Была ўпартая і першыя творчыя няўдачы яе не зламалі
Рашэль Хін-Гальдоўская нарадзілася ў Горках 9 сакавіка 1863 года. З 1880 вучылася ў Парыжы ў College de France. Там ёй пашчасціла пазнаёміцца і мець трывалыя адносіны з рускім пісьменнікам Іванам Сяргеевічам Тургеневым.
У Францыі наша зямлячка не толькі вучылася, але і спрабавала пісаць свае першыя творы. Іх яна давала чытаць Тургеневу, пра што сведчаць лісты да пісьменніка.
Так, 18 чэрвеня 1881 года Рашэль Міронаўна піша яму: "…скоро кончу второй свой очерк и желала бы воспользоваться Вашим обещанием прочесть его и вообще выслушать Ваше мнение и советы. Кстати, напишите мне, если найдете время, какая судьба постигла мою первую вещицу? Чует мое сердце, что не приняли! Ну и Бог с ней…"
18 ліпеня 1881 года Хін-Гальдоўская зноў піша Тургеневу: "…тысячу раз спасибо за Ваши хлопоты о моей скромной литературной попытке и еще больше благодарю Вас за Вашу любезную готовность просмотреть мою вторую работу".
Далей у гэтым лісце яна паведамляе, што свой чарговы літаратурны твор яна пабаялася везці праз мяжу, бо перад гэтым сустрэлася з Адэлаідай Ліканінай (1843-1908), доктарам медыцыны Філадельфійскай медыцынскай акадэміі, аўтаркай некалькіх літаратурных твораў і ўспамінаў пра Івана Сяргеевіча Тургенева. І тая "…так напугала меня "границей" (хутчэй за ўся яна сказала ёй, што на мяжы могуць абшукаць і забраць рукапіс – У.Л.), что я не решилась везти рукопись с собой, а послала ее в заказном пакете, который до сих пор еще не прибыл. Авось, мне удастся повидаться с Вами в Москве и тогда я отдам на Ваш суд свое "детище". Не хочу Вас утомлять. Сердечно желаю Вам всего хорошего, а главное здоровья. Уважающая Вас Р.Х."
Што Рашэль Міронаўна мела на ўвазе, калі пісала пра "хлопоты о моей скромной литературной попытке" нам невядома. Мабыць, па яе просьбе Тургенеў даслаў творы нашай зямлячкі ў часопіс "Вестник Европы", адкуль яна атрымала адмоўны адказ. Яго падпісаў супрацоўнік рэдакцыі Аляксандр Пыпін, рускі літаратуразнаўца, этнограф, акадэмік Пецярбургскай Акадэміі навук, яе віцэ-прэзідэнт.
Тады 18 жніўня 1881 года Рашэль Міронаўна з горыччу піша Тургеневу: "Вчера я получили от г. Пыпина обратно свою рукопись. Вы, конечно, сами поймете, как опечалила меня моя неудача; все это время я думала, не отказаться ли мне совсем от дальнейших поползновений. Что за радость вечно испытывать "охоту смертную да участь горькую".
Хутчэй за ўсё наша зямлячка дасылала ў часопіс апавяданне "Учительница музыки". Аднак Рашэль Міронаўна была ўпартая і першыя няўдачы яе не зламалі. А вышэй названы твор быў надрукаваны ў 1881 годзе ў маскоўскім часопісе "Друг женщин".
"Одного того что я еврейка достаточно, чтобы получить везде отказ"
Калі яна ў 1881 годзе пасля вучобы ў Парыжы прыехала ў Маскву, то хацела атрымаць месца настаўніцы, але яе не прымалі ў Расіі ні на адну такую пасаду.
З гэтай нагоды ў лісце Тургеневу, які мы ўжо згадвалі вышэй, папісала: "…Есть у меня к Вам еще просьба, Иван Сергеевич, только я даже не знаю, как ее высказать; если выйдет неловко, Вы, пожалуйста, не взыщите. Дело в том, что у меня теперь в Москве, кроме кн. Горчаковой (хутчэй за ўсё Рашэль мела на ўвазе княгіню Веру Іванаўну Гарчакову (1841 – 1912) – У.Л.), которая все больна, нет ни одного знакомого, который мог бы мне доставить какое-нибудь занятие; а без занятия мне… очень трудно будет существовать. Я надеялась, что мне удастся получить место учительницы при гимназии или хоть частном пансионе, но теперь об этом и думать нечего – одного того что я еврейка достаточно, чтобы получить везде отказ. Вот я и хочу попросить Вас, Иван Сергеевич, – не можете ли Вы помочь мне рекомендацией – у Вас ведь такое обширное знакомство. Простите меня, Бога ради, за эту бесцеремонность! Мне тем более неловко Вас просить, что Вы так мало меня знаете и, следовательно, имеете полное право питать ко мне лишь очень слабое доверие. Как же тут быть! Во всяком случае, если это Вас хоть сколько-ниб. затрудняет, то Вы не беспокойтесь: я в претензии не буду…"
Ці даў Тургенеў Рашэлі Міронаўне рэкамендацыю, нам пакуль не вядома.
Справа ў тым, што для яўрэяў у Расіі і асабліва ў Маскве і Санкт-Пецярбургу было шмат абмежаванняў. У пачатку ж 1881 года стаўленне да гэтага народу яшчэ больш пагоршылася. Справа ў тым, што 1 сакавіка 1881 года тэрарысты з "Народнай волі" забілі імператара Аляксандра II. Гэта злачынства многія ў Расіі назвалі "справай яўрэйскіх рук". Пракацілася хваля пагромаў, удзельнікі якіх забілі і паранілі некалькі дзясяткаў яўрэяў, было мноства згвалтаваных жанчын, разбураны дамы і крамы.
"Он в шутку называл меня своей "московкой"
Вядома, што Хін-Гальдоўская вельмі ганарылася сяброўствам з Тургеневым, усё жыццё памятала пра яго. М.М.Любімаў (1912-1992), савецкі перакладчык з французскай і іспанскай моў, сведчыў, што ў доме Рашэль Міронаўна вісеў партрэт Тургенева з дароўным надпісам. Стаўшы літаратарам, яна не забылася пра свайго настаўніка і прысвяціла яму зборнік апавяданняў і аповесцяў "Под гору" (1900), дзе напісала: "Незабвенной памяти Ивана Сергеевича Тургенева".
Рашэль Міронаўна пакінула i вельмі цікавыя ўспаміны пра гэтага пісьменніка. Першыя з іх – "Несколько слов о И.С.Тургеневе" – былі надрукаваны ў часопісе "Друг женщин" у 1884 годзе. Другія – "Глава из неизданных записок [о И.С.Тургеневе]" – выйшаў асобным выданнем у 1901 годзе ў зборніку "Под знаменем науки".
Рашэль Міронаўна адзначала: "Ввиду того, что так много писалось и говорилось о покойном Иване Сергеевиче Тургеневе, что живы его друзья, современники и сотрудники, близко его знавшие, я, конечно, не имею притязания сообщить что-либо новое о великом писателе, а желаю только поделиться с читателями – даже не личными впечатлениями, которые я вынесла из моего знакомства с Тургеневым, – а лишь тем, что мне удалось запомнить из моих разговоров с ним".
Далей яна ўспамінала, што "Зиму 1880 года я провела в Париже и в это время имела случай часто видеться с Тургеневым. Сначала я его немного дичилась. Мне казалось невозможностью, неужели я вижу его самого Ивана Сергеевича – которого в России я встречала лишь в общественных местах на эстраде, в собрании или театре, окруженным недоступным ореолом, – так близко, рядом с собой, разговаривающим так просто, добродушно и мягко. Мало-помалу, я, однако, привыкла к нему и часто проводила целые часы, заслушиваясь его рассказов, говорила сама, давая ему подробные отчеты о своих занятиях, знакомствах, развлечениях. По его просьбе, иногда даже читала ему вслух, он в шутку называл меня своей "московкой" за мой великорусский говор, резко выделявшийся среди южного, западного, поморского и всяких других акцентов большинства русской колонии".
Чаму Тургенеў сустракаўся з Хін-Гальдоўскай?
На жаль, Рашэль Хін-Гальдоўская не піша пра тое, як пазнаёмілася з Тургеневым. Не зусім зразумела і тое, чаму пісьменнік, які штодня, як вынікае з яго "Летапісу жыцця и творчасці", сустракаўся з многімі людзьмі ды шмат пісаў, знаходзіў час для сустрэч з маладой студэнткай (у 1880 годзе ёй было ўсяго 17 гадоў).
Можна меркаваць, што Івану Сяргеевічу было цікава сустракацца з прадстаўніцай новага пакалення, тым больш з эмансіпіраванай яўрэйкай, якая цікавіцца літаратурай.
Пра што яны размаўлялі? Наша зямлячка ўспамінала: "Главной темой наших бесед была литература. Очень снисходительный к начинающим и молодым писателям И.С., тем не менее, признавал у нас мало талантов, находил, что молодежь слишком мало обращает внимание на форму и недостаточно проникается основной идеей своих произведений...
Самым выдающимся за последнее десятилетие талантом он считал В.Гаршина, и сильно порицал некоторых молодых писателей за рабское подражание приемам и языку Щедрина.
– Подражать Салтыкову, – говорил он, – всегда опасно – он слишком оригинален, и то, что у него выходит естественно, у подражателя является карикатурой. …Он много и охотно говорил об известных писателях его эпохи, отзываясь о них, большей частью, чрезвычайно тепло, – особенно о Белинском. "Вот это был святой человек", – обыкновенно говаривал он, оканчивая о нем какой-нибудь рассказ. Выше всех как художника Тургенев ставил Льва Толстого и в силе художественного таланта не признавал ему равного в Европе".
Далей яна ўспамінала, што аднойчы спытала, "как он сам принимается за разработку своих произведений". І Іван Сяргеевіч падзяліўся сваімі творчымі прыёмамі. "…Когда я писал "Отцов и детей", я очень долго возился с Базаровым. Формулярный список его родителей, – кто они были, какого характера, где жили – меня не особенно затруднил. Но зато сам Базаров положительно преследовал меня. В гостях, в театре, в концерте, за обедом, на прогулке – я всегда был мысленно занят вопросом: что бы на это сказал, или что бы об этом подумал Базаров, и находил ответ, вносил его в свой альбом. Таким образом, я старался узнавать его мнение о женщинах, об искусстве, о политике… наконец, о том или другом кушанье. И что же по прошествии, положим, года, я мог заставить Базарова говорить о чем угодно в продолжение четырех часов. Если б кто-нибудь, например, спросил, как он относится к музыке, у меня тотчас был готов ответ. Скажу больше, тот доктор, который подал мне первую мысль написать Базарова, был черноволосый, а у меня Базаров белокурый, потому что все присущие ему черты я в жизни больше встречал у блондинов. Я подивилась его терпению и добросовестности.
Это, вероятно, происходит от того, что у меня нет воображения, – сказал он, – писатель, одаренный воображением, может обойтись без такой кропотливой работы…"
"Это было мое последнее свидание с Тургеневым"
Рашэль Хін-Гальдоўская ў сваіх мемуарах успамінала не толькі пра сустрэчы з рускім пісьменнікам у Парыжы, але і ў Маскве. "17 апреля (нового стиля) я получила от него записку, в которой он уведомлял меня, что он уезжает в ближайшую субботу. Зная мое намерение возвратиться в Россию, И.С. просил меня повидаться с ним в Москве. В августе я получила от него письмо из Спасского, в котором он извещал меня, что такого-то числа будет проездом в Москве, что чувствует себя лучше и напоминал о моем обещании повидаться с ним. Я жила тогда недалеко от Москвы, на даче, и в назначенный день отправилась в город. И.С. остановился на Пречистенском бульваре, в квартире своего приятеля, начальника удельной конторы Маслова. Я отдала швейцару свою карточку.
Тургенев встретил меня в дверях, весело улыбаясь и широко расставив свои большие руки. "Как это хорошо! А я уж думал, что вы так и не дадите на себя взглянуть", – сказал он приветливо и, не выпуская моих рук, повел меня через огромное зало в гостиную, уставленную зеленой вычурной мебелью.
Тургенев, загоревший и потолстевший, со свежим румянцем на щеках и длинной гривой нестриженных волос – показался мне с виду совсем здоровым. На нем был широкий сюртук, это заставило меня улыбнуться: в последнее время в Париже я его видела всегда в вязаной английской куртке.
– Что вы так лукаво на меня глядите? – спросил он.
– Да вы таким франтом стали, Иван Сергеич, и как потолстели.
– Неужели потолстел? – сказал он тревожно. – Нет, это только так кажется, потому что я, Бог знает, сколько времени не стригся, – ведь для подагриков очень вредно толстеть…
Тургенев был в духе, много рассказывал, ходя по комнате и оживленно жестикулируя, но во всем его оживлении явно звучала грустная нотка.
– Что же, понравилось вам в деревне, вам так хотелось туда, – сказала я.
– Как вам сказать, – ответил он с расстановкой, – я там испытывал очень странное чувство – чувство веселого отвращения.
Я поглядела на него в недоумении.
– Не понимаете? Конечно, вы слишком молоды, это чувство стариковское. Дело в том, что не та теперь деревня стала, что прежде… это – не мужики, а те же Колупаевы да Разуваевы. В подтверждении своих слов, Тургенев рассказал, что не успел он приехать в Спасское, как уж к нему явился старик один с жалобой, что года два тому назад мир ему предложил: отдай-де нам свою землю, ты сам уж работать не можешь, делай что по силам, а мир тебя будет кормить, пока не помрешь. Старик согласился. Пока силы ему не изменили, он колол дрова, исправлял разные домашние работы, но, вот он стал слабеть, и мир, взявший его землю, без дальних церемоний отказался ему давать хлеб.
– Я позвал самых важных мужиков, – заключил Тургенев, – и стал их усовещать. А они мне: "Что ж с ним делать, батюшка, работать он не работает, а помирать не помирает". Я опять стал их уговаривать. Молчат. Что ж, говорю, и вам не стыдно будет, если я, бывший ваш барин, возьму его к себе и стану кормить. Как они загогочут: "Стыдно! Да хошь всех бери, батюшка, коли охота".
Кончилось тем, что, кроме этого старика, Тургеневу привели на пансион еще двух баб.
– И все-таки в деревне весело, – сказал И.С. – пахнет коноплей, грибами, я сам ездил собирать грибы – знаю, что на кухне их и так пропасть – и все-таки радуюсь, когда удается самому найти какой-нибудь подберезовик. Что мне! Еще каких-нибудь четыре-пять лет, и я буду один в химию.
– Какое ужасное выраженье, Иван Сергеевич. Он задумчиво улыбнулся.
…Мне пора было ехать, я взглянула на Тургенева и у меня невольно навернулись слезы при мысли, что я, вероятно, в последний раз вижу эту дорогую голову, слышу этот мягкий ласковый голос.
Он, должно быть, понял меня.
– Что делать, дитя мое? – сказал он тихо, гладя мои руки, – это неизбежно, жизнь человеческая – непрерывное прощанье: прощаешься с надеждами, мечтаниями, идеалами, прощаешься с дорогими людьми, прощаешься с даже самыми постоянными нашими спутниками – с врагами и завистью. Храни вас Бог!.. Это, действительно, было мое последнее свидание с Тургеневым".
"Все взоры с любовью обращались в ту сторону, где была его прекрасная белоснежная голова"
У 1901 годзе Рашэль Міроўна вырашыла зноў напісаць успаміны пра Тургенева "Глава из неизданных записок", каб расказаць чытачам, якім быў пісьменнік, як асоба.
"Над литературной и личной судьбой Тургенева всегда тяготело какое-то недоразумение, что-то недоговоренное… Великий писатель, будивший самые благородные мысли, один из образованнейших людей своего времени, обаятельный собеседник, доступный, приветливый, независимый, он не пользовался той популярностью, на которую, казалось, имел все права. Было два-три момента, когда духовный подъем и праздничное настроение русского общества как будто сломили непонятное предубеждение против автора "Записок охотника". В 1879 г. Московский университет восторженно приветствовал нашего художника-гуманиста; в пушкинские дни он хотя и не был предметом истерических оваций, как Достоевский, но все взоры с любовью обращались в ту сторону, где была его прекрасная белоснежная голова…
Но отошли пушкинские дни… Опять повеяло холодом… и в отношении общества к Тургеневу опять наступило равнодушие, за которым он всегда чувствовал глухое, затаенное раздражение. Правда, смерть Тургенева вызвала такой взрыв скорби, такую единодушную печаль, какой редко приходится быть свидетелем. Его похороны представляли поистине величественное зрелище. Так страна оплакивает только лучших своих детей".
Разам з тым, Рашэль Міронаўна з абурэнннем адзначала, што "…не успели еще стихнуть боль и горечь невосполнимой утраты, как сначала во французской прессе, а затем и в русской, стали появляться довольно своеобразные "Воспоминания". Русский автор французских воспоминаний изобразил Тургенева человеком малодушным, неискренним, который в глаза расточал комплименты, а за глаза всех высмеивал – не исключая и корифеев французской литературы, имевших наивность считать себя его приятелями".
І далей яна расказвае чытачам пра тое, якім жа на самой справе быў Тургенеў. "...1880 и 1881 гг. я провела в Париже и в течение этого времени – особенно весной и зимой – часто видала Ивана Сергеевича. Он помог мне разобраться в запутанной сети курсов по истории, литературе и философии, которые влекли меня в аудитории College de France и Сорбонны. Мне хотелось слушать все и всех, но Иван Сергеевич настойчиво советовал не разбрасываться, а выработать определенную программу, и сам указал мне на некоторых, по его мнению, наиболее для меня полезных профессоров. При встречах, даже мимолетных, он всегда осведомлялся о моих занятиях, а иной раз, в шутку, производил довольно придирчивый экзамен. Несмотря на необыкновенно доброе, милое и ласковое обращение со мной Тургенева, я в его присутствии испытывала такой благоговейный страх, что в первое время нашего знакомства, как только я входила в его кабинет, все предметы начинали мелькать перед моими глазами, я буквально не знала, куда сесть, что сказать.
Иван Сергеевич, конечно, замечал мое волнение и, чтобы дать мне оправиться, говорил, покачивая головой: – Опять задохнулась! Ведь я вас просил не взбегать на лестницу… и куда торопиться…
Я понемногу успокаивалась, "отходила"; а когда Иван Сергеевич, бывало, разговорится, для меня исчезало время и пространство: слушать его можно было без конца. Он говорил очень хорошо и очень просто. …В ней была иная прелесть. Он всегда владел предметом беседы и с изысканным мастерством, не лишенным лукавства, умел располагать к откровенности и даже излияниям робких и замкнутых людей. Чего бы он ни касался в разговоре – философии, религии, искусства, политики, любви, музыки, злобы дня, личной размолвки – во всем сказывался животворящий дух его таланта, мягкость и грусть русского человека с оттенком насмешки, сомнения, уныния и надежды. Он охотно обращался к прошлому, – я много слышала от него о Достоевском, Толстом, Гончарове, Лескове, а больше всего о Белинском, о котором он всегда вспоминал с трогательной нежностью, называя его святым. В последующие годы мне приходилось встречать и слышать немало замечательных людей и на родине, и за границей, но такого чарующего впечатления, как Тургенев, на меня уже никто не производил…"
"К Тургеневу мог явиться всякий. Он ни у кого не спрашивал рекомендательных писем, ни от кого не требовал дипломов на право существования, и если бы его не охраняла строгая дисциплина дома Viardot, у него вряд ли были бы определенные часы для собственных занятий. Сколько талантов, начинающих и непризнанных, стучались в его гостеприимную дверь! А сколько находчивости, какую дипломатическую тонкость он проявлял, чтобы доставить, в ожидании будущих лавров, хоть какой-нибудь заработок новому рабу того ненасытного божества, которое зовется "свободное искусство".
Нягледзячы на маладосць, Рашэль карысталася ў Івана Сяргеевіча аўтарытэтам. Яна ўспамінала, што аднойчы прыйшла да яго, калі ён правіў нейкі дакумент і вельмі абураўся непісьменнасцю аўтара. І яна "…предложила Ивану Сергеевичу исправить грамматические ошибки. Он видимо обрадовался, усадил меня на свое место и сказал: "Исправляйте все, я после просмотрю; главное, попроще, а то тут такие есть перлы семинарско-кадетской риторики!.. нарочно ни за что не придумать… я кое-что даже записал для памяти".
Іван Сяргеевіч ведаў пра Горкі
У Парыжы працавала "Общество взаимного вспомоществования русских художников". 28 лістапада 1877 года яго ўзначаліў мастак-марыніст А.П.Багалюбаў, сакратаром быў Тургенеў. Родны брат Багалюбава ў 1865-1875 гадах працаваў дырэктарам Горацкага земляробчага вучылішча.
Адзначым і такі цікавы факт: Іван Сяргеевіч ведаў пра Горкі, бо ў 1859 годзе адпраўляў сюды для вучобы свайго прыгоннага хлопца Фядота Бізюкіна. У сувязі з гэтым літаратар напісаў некалькі лістоў дырэктару вучылішча (пра гэта мы раскажам крыху пазней – У.Л.).
У заключэнні пісьменніца вельмі высока ацэньвае творчасць Івана Сяргеевіча. Яна лічыла, што "Тургенев поэт и учитель. Его нельзя забыть. Охлаждение к нему может быть только явлением случайным! Оно пройдет. К Тургеневу вернутся. Его будут читать, перечитывать и изучать с той благодарностью, какую заслуживает этот великий мастер русского слова и великий художник человеческой души".
Уладзiмiр Лiўшыц
Падзяліцца
1 679
